Корней Чуковский: Настоящий индеец

«Из "Слова" письмо — боюсь перечесть. Я у них взял аванс в 100 р. и не дал ни строки. С "Натом" я мучаюсь страшно. 2 недели пишу первые сто строк, и впереди нет ни одной мысли. Ужасно то, что я не несу никакого учения, не имею никакого пафоса. Я могу писать только тогда, если хоть на минуту во мне загорится что-нб. эмоциональное. Если б у меня была "идея“, я был бы писатель. А когда нет „пафоса“, я почти безграмотен, беспомощнее всех и завидую репортерам, которые связно могут написать десять строк»
Корней Иванович Чуковский

Говорят, судьба и пути сюрреализма в России неисповедимы. На самом деле у нас его так и не появилось. Само по себе явление не отразилось культурно в той мере, чтоб позволительно было бы сказать хоть несколько седых слов вроде: "Россия по-особому приняла сюрреализм..." — и так далее, как принято в толстых справочниках, содержащих статистическую информацию об искусстве.

Конечно, Корней Иванович Чуковский "работал" над сюрреалистической концепцией за двоих. Зверина, которая, по утверждениям ученых, появилась двести с лишним миллионов лет назад, например, в его книге поглощает солнце. Землю окутывает мрак.... Нет луны, нет девушкиного глаза, нет скальпеля, ну и... Какие в книгах вырисовывались, едва ли не сальвадорские, пейзажи?!

Но раз уж про сюрреализм российского розлива, даже и в творениях детского писателя, толковать — в высшей степени самонадеянное и чудное занятие, обратимся к подробностям журналистской жизни Чуковского.

В предреволюционной России Чуковский находил себе место в «оппозиционных кругах». Вскользь упомянем характерный эпизод: «Я выпустил листок "Экстренное приложение к журналу "Сигналы", где изобразил адмирала Дубасова в виде мясника-людоеда, продающего в своей кровавой лавчонке отрубленные головы, руки и ноги убитых им московских рабочих». В деле символического изображения «прогнившего царизма» Корней Иванович весьма преуспел. Однако после судебного процесса, сооруженного по мотивам «антигосударственной деятельности», пыл его слегка поутих.

Журналист открывает важнейшую главу своей карьеры. Принятый в солидную газету «Речь», он будет в течение двенадцати лет радовать читателей нешаблонными критическими материалами.

27 мая 1907 года на шуршащих крупноформатных листах появляется первый фельетон Чуковского. Носит название «Геометрический роман». И посвящен роману же «Санин» автора М.П. Арцыбашева. И хоть про указанное произведение публикаций в то время не счесть, «чуковское художество» заметили. Сообщество критиков восприняло «Санина» за чистую монету. Корней Иванович же отметил иные черты книжонки: уныние и коммерческий расчет.

«У героинь этого романа очень пышные груди, у героев очень сильные мускулы, и вообще весь роман ужасно как старается, чтобы мы сочли его поэмой телесности, солнца, половой радости, звериного счастья, греха. Но при всем нашем желании, мы не можем угодить ему. Именно оттого, что какая же при зверином счастье — старательность? Чем больше в романе доказательств в защиту солнца, тем меньше мы им верим, именно опять-таки оттого, что это доказательства. Г. Арцыбашев старательно и добросовестно строит запутанные свои силлогизмы. И, сколько бы потом он ни описывал женских грудей, дрожащих мужчин, сколько бы потом он ни говорил "звериных", пугающих слов, — все это никого ни увлечь, ни испугать не может, ибо из-за всего этого торчит силлогизм.

Критики уже сердились на этот роман, зачем в нем так много обнаженных тел и сладострастных образов. Боже мой, если бы это было так. Создать образ, написать живое, дышащее тело — да ведь это величайшая цель и величайшая трудность для художника. Браня так г. Арцыбашева, — мне кажется, ему тем самым делали ужасно лестные комплименты, и по совести мне кажется, он их не заслужил».

Чуковский, вне всякого сомнения, открытие года в критике. Острый ум, уникальный стиль, смелость… «Зося, я приехал, и отмахнуться от этого факта невозможно» (с). Довольно скоро про него стало возможно говорить как о той щуке, которая на то и в пруду, дабы карась не дремал. Корней Иванович словоохотлив. Размышляет: «романы, повествующие о "страстях", создаются добродетельными, измученными семейной жизнью репортерами, которым из всех талантов Бог выдал один — угадывать, что пользуется спросом у читателей сегодня». И так авторы эротической и порнографической бульварщины обнаружили ярого врага. Чуковский еще напишет материалы, призванные лишить финансового успеха коммерсантов от литературы. «Идейная порнография», «Половая гастрономия»…

Критик умел убивать словом. Писатель Леонид Андреев имел удовольствие оценить владение этим оружием: «…чуть не все его последние вещи, начиная с “Жизни Человека”, откровенно написаны на заборе; они целиком вскормлены, взращены современною нашею газетно-бульварно-кинематографично-афишно-фельетонно-площадною культурою…».

С массовой, сказали бы сейчас, культурой, народившейся, быстро развивавшейся, жившей за счет эксплуатации не самых приглядных черт человека, Чуковский считал своим долгом бороться. Отсюда и особые требование к письму критика:

«Здесь новые задачи искусства, здесь новая эстетика, — и, право, эта эстетика не хуже всякой другой. И не нам, газетчикам, отворачиваться от нее. Нравится нам это или нет, мы такие же данники уличной, площадной эстетики, как и те, кто создают афиши. Пора уже вписать в теорию словесности новый литературный род — фельетон, и когда я стою пред афишей, я чувствую: она мне сродни. Фельетон, как и афиша, не смеет быть вялым, не смеет шептать и интимничать, в нем напряжен каждый нерв, он весь — электричество, потому что и он пред толпой — мимолетный трибун миллионов, рожденный на уличном сквозняке. Мы — баяны трамваев, миннезингеры ресторанов и кафе».

За период с 1908 по 1914 гг. выйдет шесть сборников его статей. Чуковский займет место на журналистском олимпе доживающей последнее царской России.

Политические проблемы не переставали интересовать Корнея Ивановича. Так, например, когда «Речь» отмечала пятилетие «свобод», Чуковский затеял любопытный ход. Вздумалось сделать газету оплотом народного протеста. Повод — «столыпинские галстуки». Обращался к Короленко, Репину, Андрееву, Толстому, Горькому, дабы наиболее авторитетные в России и за границей люди сжато, предельно понятно выразили свое неприятие людоедств власти. В письме Льву Николаевичу он писал: «это всех поразит, как скандал, и чего же делать, если современное общество только к скандалам теперь и чутко, если его уснувшую совесть только скандалом и можно пронять». Затея, разумеется, не могла быть исполнена. По ряду причин.

К 1916 году Чуковский удостаивается приглашения в издательство. Пригласил Горький. В детский отдел «Паруса». С этого момента целесообразно отсчитывать увлечение журналиста созданием детской литературы. А за крокодила, умявшего солнце, в 20-е годы он и вовсе заслужит гневные тирады Надежды Константиновны Крупской.

Кроме того, он много работал над теорией художественного перевода. Знакомил читателя с творчеством Уолта Уитмена, Оскара Уайльда, Марка Твена, Редьярда Киплинга, Артура Конан Дойла и др. Переводчик — еще одно призвание. В 1962 году Чуковский прибудет на Туманный Альбион — получить почетную степень доктора литературы Оксфордского университета («honoris causa»). Из русских писателей такой чести удостаивались Тургенев и Ахматова.

Журналистике, в известной степени, Корней Иванович посвятил жизнь. Вплоть до последних лет его статьи, очерки, заметки публиковались в самых различных изданиях (уместно ли слово «различные»? — съязвит читатель, намекая на их советсткость). «Вечерний Ленинград», «Учительская газета», «Литературная Россия», «Правда Востока», «Литература и искусство», «Сегодня», «Правда», «Известия» — «далеко не полный перечень», явствует из расхожей фразочки... Здесь и статьи о преподавании, детской литературе, и злободневщина, и мемуаристика (описание встречи с Уэллсом и др.), и военные заметки. К тому моменту никому не требовалось доказывать, что диапазон Чуковского-журналиста чрезвычайно широк. Известно: в этом амплуа он может исполнить практически все.

P.S. Удивительный, едва ли мыслимый в советских реалиях герой. Обожаемый народом, кавалер орденов, обладатель множества государственных премий, при этом признанный «на Западе» и общающийся с диссидентами (тем же Солженицыным).

О себе писал: «Конечно, мне не слишком-то нравится, что меня именуют одним из старейших писателей. Но ничего не поделаешь: я пишу и печатаюсь шестьдесят три года. Помню Куприна молодым человеком, еще до того, как он написал "Поединок", и юного Блока в студенческой нарядной тужурке. И мне самому удивительно, что я все еще не бросаю пера. Но не могу и представить себе, как бы я прожил хоть несколько дней без него.

…Ненавижу подражательность, эпигонство, рутину.

…Когда я беру в руки перо, меня до сих пор не покидает иллюзия, что я все еще молод и что тем, для кого я пишу, еще очень недавно исполнилось двадцать. И что у меня с ними общий язык».