Бурый волк

Трава была еще покрыта росою, и она задержалась несколько, чтобы надеть калоши. Выйдя из дому, она нашла мужа, погруженного в созерцание распускающегося миндального бутона. Она окинула ищущим взором высокую траву и местность вокруг фруктовых деревьев.
-- Где же Волк?
-- Он только что был здесь. -- Уолт Ирвин мигом оторвался от поэтических и метафизических раздумий, вызванных чудом органического развития цветка, и посмотрел вдаль. -- Я видел, как он гнался за кроликом.
-- Волк! Волк! Сюда! Волк!.. -- закричала Мэдж. Они миновали расчищенную полянку и пошли по лесной тропинке, украшенной восковыми колокольчиками мансаниты.
Ирвин всунул в рот мизинцы обеих рук и помог ей резким свистом. Закрыв уши ладонями, она сделала гримасу.
-- Однако для поэта, нежно настроенного, ты умеешь издавать довольно-таки некрасивые звуки. Мои барабанные перепонки... знаешь, они полопались. Ты свистишь громче, чем...
-- Орфей?
-- Нет, я хотела сказать: чем уличный бродяга, -- заключила она строго.
-- Поэзия не мешает быть практичным. Мне, по крайней мере, она не мешает. Я не обладаю ведь тем легкомысленным гением, который неспособен продавать свои перлы журналам.
Он принял шутливо-напыщенный вид и продолжал:
-- Я не певец чердаков, но я и не салонный соловей. Почему? Да потому, что я практичен. Песнями я богат; а их я могу превращать -- конечно, обменивая -- в домик, увитый цветами, в прекрасный горный луг, в рощицу... Наконец, во фруктовый сад из тридцати семи деревьев, в длинную грядку ежевики да в две короткие грядки земляники, не говоря уже о четверти мили журчащего ручья. Я -- торгаш красоты, продавец песен, и о пользе я не забываю. Нет, моя дорогая Мэдж, я не забываю. Я пою песни и, благодаря издателям журналов, превращаю их в дыхание западного ветра, шепчущего в наших рощах, и в журчание струй и ручейков между мшистых камней. И от журчащих струй и дыханий ветерка зарождается песнь: то снова моя песнь возвращается ко мне: она не та, какую я пел, она другая, но вместе с тем она та же самая, но только чудесно преображенная...
-- О, если бы все твои превращения были так удачны! -- засмеялась она.
-- Назови хоть одно неудачное.
-- Эти два великолепных сонета, которые ты превратил в корову, оказавшуюся потом по дойности худшей в округе.
-- Она была прекрасна... -- начал он.
-- Но она не давала молока, -- прервала его Мэдж.
-- Но она была красива, не правда ли? -- настаивал он.
-- Вот тут-то и видно, что не всегда красота приносит пользу. А вот и Волк.
В чаще, покрывающей склон холма, раздался треск сухостоя, и вслед за этим, в сорока футах над ними, на краю скалистой стены, показалась волчья голова. Его передние лапы сдвинули камешек, и с настороженными ушами и неподвижными глазами он наблюдал падение камня, пока тот не ударился о землю у их ног. Тогда Волк перевел на них взгляд, оскалил зубы и словно ухмыльнулся.
-- Волк! Волк, хороший Волк! -- звали его мужчина и женщина. При звуке их голосов собака прижала уши, и голова ее как будто ластилась под лаской невидимой руки.
Они смотрели, как она лезла обратно в чашу, и продолжали идти. Несколько минут спустя на повороте дороги, где спуск был не так крут, Волк присоединился к ним. Он сдержанно проявлял свои чувства. После того как мужчина потрепал его около ушей, а женщина приласкала, он вырвался и помчался вперед по тропинке; скоро он был уже далеко. Он бежал, без усилий -- совсем по-волчьи -- скользя по земле.
Сложением и тяжестью он походил на крупного волка. Но окраска говорила за то, что волком он не был. Эта окраска выдавала в нем собаку -- бурая, темно-коричневая, с красноватым оттенком. Спина и плечи были темно-бурой окраски, которая светлела на боках, а на животе становилась темно-желтой. Белые пятна на горле, на лапах и над глазами казались грязноватыми, ибо в них также проглядывал бурый оттенок. Глаза его напоминали топазы.
И женщина и мужчина одинаково любили эту собаку. Быть может, отчасти это было связано с теми усилиями, каких стоило им завоевать ее расположение. Когда собака впервые странным образом попала в их горный домик, приручение ее оказалось далеко не легким делом. Голодная, с израненными ногами, она прибежала неизвестно откуда и тотчас же изловила кролика под самыми их окнами. Затем она потащилась вниз и заснула у ручья, около кустиков ежевики. Когда Ирвин подошел, чтобы осмотреть гостя, тот и на него злобно зарычал; такая же встреча ждала Мэдж, когда она спустилась, чтобы предложить ему, в знак мира, большую тарелку моченного в молоке хлеба.
Гость этот оказался очень необщительной собакой и отвергал все их попытки сближения, не позволяя себя тронуть, всякий раз угрожающе скаля зубы и ощетинивая шерсть. И все же собака осталась. Она ночевала у ручья и съедала пищу, которую они ей приносили, предварительно удостоверившись, что они отошли на достаточное расстояние. Очевидно, она оставалась у них только потому, что находилась в необычайно жалком физическом состоянии. Когда же она немного поправилась, то сразу исчезла.
Тем бы все и кончилось, если бы Ирвин вскоре не поехал по делам в северную часть штата. Проезжая в поезде на границе между Калифорнией и Орегоном, он посмотрел случайно в окно и вдруг увидел своего необщительного гостя, бегущего вдоль дороги, подобно бурому волку. Собака бежала, усталая, но неутомимая, покрытая пылью и грязью от двухсотмильного пробега.
Ирвин был очень импульсивен -- как настоящий поэт. Он слез с поезда на следующей станции, купил у мясника мяса и поймал бродягу в окрестностях города. Обратный путь был совершен в багажном вагоне, и таким-то образом Волк вторично вернулся в горный коттедж. Здесь он был привязан в течение недели и обласкан обоими супругами. Но ласка их оставалась вынужденно осторожной. Далекий и чуждый, как пришелец с другой планеты, Волк отвечал рычанием на их нежные слова. Он никогда не лаял. За все время его пребывания у них они никогда не слышали его лая.
Приручить его было нелегко. Но Ирвин любил такого рода задачи. Он заказал металлическую пластинку с надписью: "Возвратите Уолту Ирвину. Глен Эллен, округ Сонома, Калифорния". Эта пластинка была привинчена к ошейнику, надетому на шею собаки. Затем ее отпустили, после чего она немедленно исчезла. День спустя была получена телеграмма из Мендосинского округа. В двадцать часов собака пробежала сто миль к северу и все еще бежала, когда ее поймали.
Она вернулась со скорым поездом из Уэльс-Фарго, была привязана в течение трех дней, на четвертый -- ее освободили, и она снова убежала. На этот раз она достигла Южного Орегона раньше, чем ее поймали и вернули. Всегда, как только ей давали свободу, собака убегала, и всегда -- в северном направлении. Как будто какая-то навязчивая идея гнала ее к северу. Ирвин назвал это "инстинктом дома", истратив гонорар за целый сонет на уплату за возвращение собаки из Северного Орегона.
В другой раз бурому страннику удалось пробежать всю Калифорнию, Орегон и большую часть Вашингтона раньше, чем его вернули. Путешествовал он с замечательной скоростью. Поев и отдохнув, собака, как только ее освобождали, пускалась изо всех сил бежать через обширные пространства. В первый день она могла пробежать полтораста миль. Затем двигалась с ежедневной скоростью приблизительно в сто миль -- и так вплоть до поимки. Она всегда возвращалась и всегда уходила свежей и сильной, пробиваясь на север, гонимая каким-то непонятным влечением.
Но наконец, после года тщетных попыток к бегству, она примирилась с неизбежностью и стала жить в коттедже, где в первый день задушила кролика и заснула у ручья. Но даже после этого долгое время прошло, пока она позволила новым своим хозяевам себя погладить. Это было великой победой, ибо они одни могли ее трогать. Ни один из гостей в коттедже подойти к ней не мог. Глухое ворчание раздавалось при приближении каждого незнакомца. Если бы кто-нибудь имел смелость подойти ближе, обнажались зубы, а ворчание превращалось в столь свирепое и злобное рычание, что даже испытанные храбрецы поспешно отступали.
Собаки фермеров боялись ее, ибо знали рычание собак, но никогда еще не слышали рычания волка.
Ничего не известно было хозяевам коттеджа о прошлом этой собаки. Они знали только, что к ним она пришла с юга, но ровно ничего не знали о ее прежнем владельце, от которого она, по-видимому, убежала. Миссис Джонсон -- их ближайшая соседка и поставщица молока -- уверяла, что это собака -- из Клондайка. Ее брат искал золото в этой ледяной стране, и она считала себя авторитетом во всем, что касалось этого вопроса.
Они не спорили с ней. Концы ушей Волка, видимо, были когда-то отморожены, и так сильно, что вылечить их было уже нельзя. Вместе с тем он походил на снимки с собак Аляски, помещаемые в журналах и газетах. Уолт и Мэдж часто обсуждали его прошлое и старались угадать, руководствуясь тем, что они слышали и читали, какова была его жизнь на Севере. Они знали, что Север все еще его привлекает. Ночью они слышали по временам, как он тихо скулит. Когда же дул северный ветер и ударял легкий морозец -- им овладевало сильнейшее беспокойство, и он поднимал жалобный вой, похожий на волчий. Но он никогда не лаял. И никакими способами нельзя было заставить его залаять.
Они долго спорили о том, кому из них принадлежит собака. Каждый предъявлял на нее права, указывая на признаки ее преданности к нему. Но мужчина, по-видимому, имел преимущество. Главным образом потому, что он был мужчиной. Было ясно, что Волк не имел никакого опыта в обращении с женщинами. Он их не понимал и никогда не мог примириться с юбками Мэдж. Их шелест всегда внушал ему беспокойство, а в ветреный день она не могла даже подойти к нему.
Но с другой стороны -- именно Мэдж его кормила. В ее распоряжении была кухня, и только по ее милости Волку разрешалось переступить священные пределы. Это позволило ей заслужить его расположение, несмотря на препятствие, заключавшееся в ее одежде. Но тогда Уолт постарался приучить Волка лежать у его ног, пока он писал; он потратил на ласки и уговоры немало времени, но в конце концов все-таки игру выиграл. Его победа объяснилась главным образом тем, что он был мужчиной; Мэдж, однако, уверяла, что если бы Уолт по-настоящему занимался превращением песен, -- вместо того чтобы приручать Волка, -- они смогли бы приобрести за это время еще четверть мили журчащего ручья.
-- Пора бы мне получить известие об этих триолетах, -- сказал Уолт после пятиминутного молчания, продолжая идти по тропе. -- В почтовом отделении, наверное, будет чек, и мы превратим его в великолепную гречневую муку, в кленовый сироп и в новую пару галош для тебя.
-- И в великолепное молоко великолепной коровы миссис Джонсон, -- добавила Мэдж. -- Ведь завтра первое число.
Уолт слегка нахмурился, но затем его лицо повеселело, и он ударил рукой по боковому карману.
-- Ничего, у меня здесь в кармане чудесная новая корова -- первая дойная корова Калифорнии.
-- Когда ты написал это? -- живо спросила она. Но тут же добавила с укором: -- И ты мне даже не показал!
-- Я оставил это стихотворение с тем, чтобы прочесть его тебе на пути в почтовое отделение, как раз вот в таком местечке, -- отвечал он, указывая на сухое бревно, где можно было усесться.
Небольшой ручеек вытекал из густых папоротниковых зарослей, скользил по мшистому камню и перебегал дорогу у их ног. Из долины поднималась звонкая песня жаворонка. Вокруг путников, порхая из солнечных просторов в тенистые места, мелькали большие желтые бабочки.
Во время чтения рукописи на дороге под ними послышались тяжелые шаги. Уолт только что окончил чтение стихов и обратился за одобрением к жене, когда незнакомец показался на повороте тропинки. Он был без шапки и сильно вспотел. Одной рукой он вытирал себе лицо платком, в другой -- держал новую шляпу и крахмальный воротничок, снятый с шеи. Был он крепкого сложения, и казалось, что от его мускулов вот-вот треснет его костюм, купленный, видимо, готовым.
-- С жарким днем! -- приветствовал его Уолт. Он пользовался каждым случаем, чтобы установить хорошие отношения с сельскими жителями.
Человек остановился и кивнул.
-- Я не особенно привык к жаре, -- отвечал он, как бы извиняясь. -- Скорее больше привык к температуре на нуле.
-- Ее вы не найдете в западной стране, -- засмеялся Уолт.
-- Да, но я ведь не для этого пришел. Я стараюсь найти свою сестру. Быть может, вы знаете, где она живет? Ее имя Джонсон -- миссис Вильямс Джонсон.
-- Вы ее брат из Клондайка? -- живо воскликнула Мэдж. -- Мы о нем так много говорили!
-- Да, это я, -- ответил он сдержанно. -- Мое имя Миллер -- Скифф Миллер. Я бы хотел сделать ей сюрприз.
-- Вы идете правильно, только свернули на тропинку. -- Мэдж встала, чтобы показать ему дорогу, идущую около четверти мили вдоль ущелья. -- Вы видите этот хвойный лес? Идите по тропинке -- она несколько сворачивает направо. Это приведет вас вскоре прямо к ее дому.
-- Благодарю вас, -- сказал он. Он хотел тронуться, но, казалось, прирос к земле. Он глядел на Мэдж с восхищением, которое не пытался даже скрыть. Вместе с тем видно было, что это приводит его в смущение.
-- Мы хотели бы, чтобы вы нам рассказали про Клондайк, -- сказала Мэдж. -- Нельзя ли нам прийти как-нибудь, когда вы будете у вашей сестры? А еще лучше -- не придете ли вы с нею к нам пообедать?
-- Благодарю вас, -- проговорил он как бы машинально. Затем, овладев собою, прибавил: -- Я не могу долго оставаться. Я должен снова ехать на Север. Видите ли, я заключил контракт с правительством для поставки почты.
Мэдж выразила сожаление. Он сделал новую тщетную попытку уйти, но не мог оторвать своих глаз от ее лица. В своем восхищении он даже пересилил смущение, и теперь, в свою очередь, Мэдж вспыхнула и почувствовала себя неловко.
И как раз в тот момент, когда Уолт готовился что-нибудь сказать, чтобы помочь выйти из затруднительного положения, Волк вышел из кустов и предстал перед ними.
Рассеянность Скиффа Миллера сразу пропала. Красивая женщина мгновенно исчезла из поля его зрения. Он смотрел только на собаку, и изумление было написано на его лице.
-- Черт возьми! -- произнес он медленно и значительно. Он уселся на бревно, предоставляя Мэдж стоять рядом.
При звуке его голоса уши Волка отогнулись, и он радостно оскалил зубы. Затем медленно подбежал к незнакомцу, понюхал его руки и стал лизать их.
Скифф Миллер погладил голову собаки и медленно и значительно повторил:
-- Черт меня возьми!.. Извините, -- тотчас же поправился он, обращаясь к Мэдж. -- Я несколько удивлен, вот и все.
-- Мы тоже удивлены, -- ответила она. -- Мы никогда не видели раньше, чтобы Волк подошел к незнакомцу.
-- Вы его называете Волком? -- спросил тот. Мэдж утвердительно кивнула.
-- Я не понимаю, однако, его дружбы к вам. Может быть, это потому, что вы из Клондайка. Он ведь клондайкская собака.
-- Да, -- сказал Миллер рассеянно. Он взял Волка за переднюю лапу, поднял ее и осмотрел пальцы. -- Что-то мягкие, -- заметил он. -- Он давно не возил.
-- Послушайте, -- не удержался Уолт, -- замечательно, как он позволяет вам с собой обращаться!
Скифф Миллер поднялся, позабыв свое недавнее смущение при виде Мэдж, и спросил резким деловым тоном:
-- Давно она у вас?
Но как раз в этот момент собака, ластившаяся к Миллеру, залаяла. Это был взрыв лая -- короткий и радостный, -- но несомненно лай.
-- Это ново для меня, -- заметил Скифф Миллер.
Уолт и Мэдж с удивлением глядели друг на друга. Чудо совершилось -- Волк залаял.
-- Смотрите, он лает, но это в первый раз, -- сказала Мэдж.
-- Да, я тоже впервые слышу его лай, -- подтвердил Миллер. Мэдж улыбнулась. Человек этот, очевидно, был шутник.
-- Конечно, -- сказала она, -- ведь вы его видите всего пять минут.
Скифф Миллер быстро на нее взглянул, как бы стараясь угадать, что она хотела этим сказать.
-- Я думал, что вы поняли, -- сказал он медленно. -- Я думал, вы поняли при виде того, как она со мной обходится. Это -- моя собака. Ее зовут не Волком, а Бурым.
Уолт сразу занял оборонительную позицию.
-- Откуда вы знаете, что это ваша собака? -- спросил он.
-- Потому что она моя, -- был ответ.
-- Это голословно, -- сказал Уолт резко.
Скифф Миллер со своей обычной медлительностью посмотрел на него и затем, показывая кивком на Мэдж, спросил:
-- Откуда знаете вы, что она ваша жена? Вы можете ответить: "Потому что она моя". И я ведь могу тоже сказать, что это голословно. Собака -- моя. Я вырастил и воспитал ее и потому думаю, что могу знать. Я вам это докажу.
Скифф Миллер обратился к собаке:
-- Бурый!.. -- Его голос прозвучал громко и повелительно, и при этом окрике уши собаки отогнулись, словно от ласки. -- Ги! -- Собака плавно повернула направо. -- Ну, теперь вперед! -- И собака сразу приостановила свое круговое движение и пошла прямо, послушно останавливаясь, когда он приказывал.
-- Я могу сделать это также и свистом, -- сказал Скифф Миллер с гордостью. -- Она была у меня вожаком.
-- Но вы не возьмете ее с собой? -- спросила Мэдж с дрожью в голосе.
Человек утвердительно кивнул.
-- Назад, в этот ужасный Клондайк, в этот мир страданий?
Он кивнул и прибавил:
-- О, там вовсе не так уж плохо. Посмотрите на меня. Мне кажется, я достаточно здоров.
-- Но для собак! -- продолжала Мэдж. -- Лишения, тяжелый труд, голод, мороз... О, я читала об этом и знаю!
-- Я чуть его раз не съел, -- мрачно заметил Миллер, -- если бы я не убил в тот день лося, был бы ему капут.
-- Я умерла бы скорее! -- воскликнула Мэдж.
-- Ну, здесь-то все обстоит иначе, -- объяснил Миллер. -- Вы не должны здесь есть собак. Но когда вы попадаете туда, вы начинаете рассуждать иначе. Ведь вы никогда там не были и потому ничего в этом не понимаете.
-- Ну, вот именно, в этом-то и дело, -- доказывала она, -- в Калифорнии не едят собак. Почему бы вам его не оставить здесь? Он счастлив. Он никогда не будет нуждаться в пище -- вы это видите. Он никогда не будет страдать от холода и лишений. Здесь его ласкают. Нет дикости ни в людях, ни в природе. Больше он никогда не узнает бича. Что же касается погоды, здесь никогда не бывает снега.
-- А зато нестерпимая жара летом, -- засмеялся Скифф Миллер.
-- Но вы не отвечаете, -- продолжала возбужденно Мэдж. -- Что можете вы ему предложить в вашей жизни на Севере?
-- Пищу, когда она у меня есть.
-- А когда нет?
-- Когда нет -- не едят.
-- А работа?
-- Работы всегда много! -- крикнул Миллер нетерпеливо. -- Работа без конца, и голод, и мороз... вот что Бурый получит, когда пойдет со мной. Но он это любит. Он привык к этому. Он знает эту жизнь, родился там и вырос; а вы ничего в этом не понимаете. Вы не знаете, о чем говорите. Собака -- из того края, и там только будет счастлива.
-- Собаку не отдадим, -- сказал Уолт решительно. -- А потому -- что толку в дальнейшем споре...
-- Что такое? -- спросил Скифф Миллер, нахмурившись и покраснев.
-- Я сказал, что не отдам собаки, -- и дело с концом... Не верю я, что она ваша. Вы, быть может, когда-нибудь и видели Волка, да, пожалуй, ездили на нем вместе с его владельцем. А то, что он подчиняется обычным приказаниям аляскинской возки, вовсе еще не доказывает, что он ваш. Любая собака с Аляски вас бы слушалась. Но с аляскинской точки зрения -- Волк, по-видимому, собака очень ценная, и потому-то вы и хотите заполучить ее в собственность. Во всяком случае вам еще придется доказать, что эта собака ваша.
Скифф Миллер спокойно и хладнокровно оглядел поэта с ног до головы, как бы оценивая его сложение. Только румянец на его лбу еще более обозначился и громадные мускулы, казалось, напряглись, выпирая из-под черного сукна его платья. Затем лицо клондайкского обитателя приняло презрительное выражение, и он сказал внушительно:
-- Я не вижу ничего, что могло бы мне помешать сейчас же взять собаку.
Уолт покраснел, и мускулы его рук также напряглись. Но его жена опасливо вмешалась.
-- Быть может, мистер Миллер прав, -- сказала она. -- Я боюсь, что он прав. Волк как будто в самом деле его знает и во всяком случае отвечает на кличку Бурый. Он сразу с ним подружился, и ты знаешь, что он никогда раньше ни с кем так не обходился. Затем вспомни, как он лаял. Он прямо ликовал от радости. Отчего? Несомненно оттого, что нашел мистера Миллера.
По виду Уолта заметно было, что он также потерял надежду.
-- Пожалуй, ты права, Мэдж, -- сказал он. -- По-видимому, Волк -- не Волк, а Бурый, и должен принадлежать мистеру Миллеру.
-- Может быть, мистер Миллер продаст его? -- предложила она. -- И мы сможем его купить.
Скифф Миллер покачал головой. Он отбросил свою воинственность и, казалось, готов был в свою очередь проявить великодушие.
-- У меня пять собак, -- объяснил он, выискивая самый лучший довод, чтобы смягчить свой отказ. -- Бурый был их вожаком. Они были лучшей сворой по всей Аляске. Ничто их не брало. В девяносто восьмом году я отказался продать их за пять тысяч долларов. Тогда собаки высоко ценились. Но не это было причиной такой высокой оценки. Уж очень хороша была свора. И Бурый был лучше всех. В ту зиму я отказался взять за него тысячу двести. Я не продал его тогда и не продам сейчас. Кроме того, я очень его люблю. Три года я его искал. Я почти заболел от огорчения, когда узнал, что Бурого украли, -- дело не в потере денег, а в том, что дьявольски я к нему привязан, извините за выражение. Я не мог поверить своим глазам, когда увидел его у вас. Думал, что мне снится. Видите ли, я его выкормил. Каждую ночь я укладывал его спать. Мать-то у него околела, и я поил его сгущенным молоком по два доллара за жестянку, в то время как сам пил кофе без молока. Он никогда не знал другой матери, кроме меня. Он постоянно сосал мой палец; сосал, как маленький дьявол. Вот этот самый палец.
Скифф Миллер был слишком взволнован, чтобы продолжать свою речь. И он выставлял палец, приговаривая: "Вот этот самый палец". Казалось, это должно было окончательно доказать его право собственности на собаку и его чувство привязанности к ней.
Он все еще глядел на свой вытянутый палец, когда Мэдж заговорила:
-- Но собака... Вы не подумали о собаке!
Скифф Миллер смотрел на нее в недоумении.
-- Подумали ли вы о ней? -- повторила она.
-- Я не понимаю, о чем вы говорите?
-- Может быть, и собака имеет право на выбор, -- продолжала Мэдж. -- Быть может, и у нее есть свои вкусы и желания. Вы не считаетесь с ней. Вы не даете ей выбора. Вы не подумали, что она может предпочесть Калифорнию Аляске. Вы считаетесь только с собственным желанием, а с нею поступаете, как с мешком картофеля или охапкой сена.
Такая постановка вопроса была несколько неожиданной, и она, по-видимому, произвела впечатление на Миллера. Он задумался, и Мэдж воспользовалась его нерешительностью.
-- Если вы в самом деле любите ее -- вы должны быть счастливы тем, что дает счастье ей.
Скифф Миллер продолжал размышлять про себя, и Мэдж бросила радостный взгляд на мужа. На лице его она прочла горячее одобрение.
-- Как же вы думаете? -- внезапно спросил житель Клондайка.
Она в свою очередь не поняла.
-- Что вы хотите сказать? -- спросила она.
-- Думаете ли вы, что Бурый захочет остаться в Калифорнии?
Она утвердительно кивнула головой.
-- Я в этом уверена.
Скифф Миллер снова принялся размышлять, но на этот раз вслух, внимательно осматривая при этом живой предмет спора.
-- Бурый был хорошим работником. Он много для меня поработал. Он никогда не ленился и великолепно обучал свежие своры. У него голова на плечах. Он все может сделать -- только говорить не может. Он понимает то, что вы ему говорите. Посмотрите на него сейчас. Он знает, что мы говорим о нем.
Собака лежала у ног Скиффа Миллера, положив голову на лапы. Глаза ее, казалось, следили за собеседниками, по мере того как они поочередно говорили.
-- Он еще много может поработать. Он будет годен еще много лет. И я поистине привязан к нему. Я люблю его, дьявольски люблю!
Несколько раз вслед за этим Скифф Миллер открывал рот и закрывал, но ничего не говорил. Наконец он сказал:
-- Вот что я сделаю. Ваши замечания, -- обратился он к Мэдж, -- в самом деле имеют вес. Собака хорошо работала и, пожалуй, заработала себе отдых и имеет право выбирать. Во всяком случае, дадим ей решать. Что бы она ни решила -- пусть так и будет. Вы оба оставайтесь сидеть здесь. Я прощусь с вами и пойду. Если она хочет со мной идти -- пусть идет. Я не позову ее, и вы не зовите. -- Он внезапно посмотрел с подозрением на Мэдж. -- Только должна быть честная игра. Без уговоров, когда я поверну спину.
-- Мы будем честны... -- начала Мэдж.
-- Я знаю манеры женщин, -- прервал ее Скифф Миллер. -- Их сердца мягки. Когда женщина растрогана -- она способна подтасовать карты, подсматривать и лгать как черт, извините за выражение. Я говорю о женщинах вообще.
-- Я не знаю, как благодарить вас, -- сказала Мэдж с дрожью в голосе.
-- Я не вижу пока оснований для вашей благодарности, -- ответил он. -- Бурый еще не решил. Вам все равно, если я уйду медленно? Это только справедливо, так как уже за сто ярдов меня не будет видно...
Мэдж согласилась и прибавила:
-- Я вам даю обещание, что мы ничего не сделаем, чтобы повлиять на него.
-- Ну, в таком случае, я могу двинуться, -- сказал Скифф Миллер тоном уходящего собеседника.
Уловив изменение его голоса, Волк быстро поднял голову и еще быстрее вскочил. И в то время, как мужчина и женщина обменивались рукопожатием, он поднялся на задние лапы, поставив передние ей на бедро. В то же время он лизал руки Скиффа Миллера. Когда последний подал руку Уолту, Волк повторил то же самое. Он опирался всем телом на Уолта и лизал руки обоих мужчин.
-- Это не праздник. Во всяком случае, это не праздник, -- были последние слова жителя Клондайка. Он повернулся и медленно пошел вверх по тропинке.
Волк наблюдал за ним на расстоянии двадцати футов, как будто ожидая, что тот повернет обратно. Затем, с глухим воем, Волк бросился за ним, нагнал его, поймал его руку зубами и мягко пытался его остановить.
Ничего не добившись, Волк прибежал обратно к месту, где сидел Уолт Ирвин, поймал зубами его рукав и пытался потащить его за уходящим человеком.
Недоумение Волка быстро возрастало. Он хотел быть в двух местах одновременно -- со старым и новым хозяином, -- в то время как расстояние между ними росло. Он бросался возбужденно из стороны в сторону; неровно прыгал, подбегая то к одному, то к другому, в мучительной нерешительности -- не зная, чего хочет, желая сохранить обоих и не будучи в состоянии выбрать. Он резко повизгивал и тяжело дышал.
Внезапно он сел на задние лапы и поднял нос кверху, открывая рот все шире и шире. Вслед за этим из горла его вылетел низкий звук, еле уловимый для человеческого уха. Все это была прелюдия к вою.
Но как раз когда вой должен был раздаться, рот собаки закрылся, и она снова посмотрела внимательно на уходящего человека. Затем Волк повернул голову и так же внимательно посмотрел на Уолта. Вопрошающий взгляд его остался без ответа. Собака не встретила ни одного знака внимания, не услышала ни одного слова, которое могло бы разрешить ее сомнение.
Вид старого хозяина, приближавшегося к повороту, казалось, окончательно смутил Волка. Он вскочил на ноги и завизжал. Затем, как бы пораженный новой мыслью, он обратил свое внимание на Мэдж. До этой минуты она для него как бы не существовала. Но теперь, когда он, видимо, потерял обоих хозяев-мужчин, -- она одна как будто для него оставалась. Он подошел к ней и положил голову ей на колени, уткнувшись носом в ее руку, -- любимый его способ добиться ее расположения. Затем он отбежал от нее и стал игриво вертеться, то поднимаясь на задние лапы, то опуская передние на землю. Весь он был в движении -- от умоляющих глаз и прижатых ушей до виляющего хвоста, и этим он как будто хотел выразить мысль, которую не мог иначе высказать.
Но и это пришлось оставить. Он был удручен холодностью этих людей, которые никогда раньше не были так невнимательны к нему. Он не получал от них ни тени ответа, ни помощи. Они не обращали на него внимания. Они как будто умерли. Волк повернулся и снова молча посмотрел на старого хозяина, уже поворачивающего за угол. Через мгновение он должен был вовсе скрыться из виду. Но Скифф Миллер ни разу не обернулся. Он шел вперед медленно и твердо, как будто совершено не заинтересованный в том, что происходило за его спиной.
Так он дошел до поворота -- и исчез из виду. Волк ждал, чтобы он снова появился. Он ждал долгое время, молча, неподвижно, как бы обратившись в камень -- но камень, словно одухотворенный волей. Он издал короткий лай и затем ждал. Потом он повернулся и побежал к Уолту Ирвину. Он понюхал его руку и затем тяжело опустился к его ногам, наблюдая пустую тропинку, там, где она вела к повороту.
Маленький ручей, падающий с мшистого камня, как будто громче журчал. Не было других звуков, кроме пения жаворонков в лугах. Большие желтые бабочки медленно пролетали сквозь полосы солнечного света и терялись в тени. Мэдж взглянула на мужа с торжеством.
Но через несколько мгновений Волк поднялся на ноги. Решимость и сознание обозначились в каждом его движении. Он не посмотрел ни на мужчину, ни на женщину. Его глаза были прикованы к тропинке. Он решился, и они это знали. И они знали, что для них испытание только началось.
Он побежал рысью, и Мэдж невольно сжала губы, готовясь его позвать, но она не позвала. Она посмотрела на своего мужа и встретила его строгий взгляд. Затем она разжала губы и громко вздохнула.
Мелкая рысь Волка перешла в быстрый бег. Он бежал все быстрей и быстрей и ни разу не обернулся. Его волчий хвост был выпрямлен. Он круто повернул за угол тропинки -- и исчез.